272 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

государственной власти», то трагедии Шекспира сосредо точивались на незаживающей ране, поражающей тело ко ролевской власти, шекспировская трагедия выступала сво его рода церемонией, ритуалом воскрешения в памяти уз ловых проблем государственного права.

М. Фуко был убежден в том, что существует опреде ленная фундаментальная, сущностная близость между трагедией и правом, схожая с той близостью, которая все гда существовала между романом и проблемой нормы. (Правоведы крайне редко обращались к самому духу тра гедий У. Шекспира, чаще всего ограничиваясь формаль ными ссылками на государствоведческую и юридическую терминологию, встречающуюся в его текстах. Исключение представляют лишь отдельные пассажи Р. Иеринга и И. Колера1.)

5. Юрисдикция насилия

В работе «Надзирать и наказывать» М. Фуко заметил: право наказывать, как часть права государя воевать со своими врагами, покоится на «праве меча, на абсолютной власти над жизнью и смертью подданного», но наказание есть также способ, каким добиваются возмездия, одновре менно личного и государственного, так как физически по литическая сила государя в каком то смысле присутствует в законе. Поскольку даже в исполнении самого обычного наказания, в строжайшем соблюдении юридических форм действуют активные силы мщения, то и публичная казнь

1 См.: Колер И. Шекспир с точки зрения права. СПб., 1899. Так же см.: Фуко М. Нужно защищать общество. С. 189.

5. Юрисдикция насилия

273

фактически также исполняет свою юридически политиче скую функцию, она есть церемониал, посредством которо го на миг восстанавливается нарушенная власть суверена, публичная казнь не восстанавливает справедливости, она только реактивирует власть1.

Однако ту же роль в социуме играют и месть, и жерт воприношение, их цели — сохранение и демонстрирова ние общественной солидарности и олицетворенного гос подства, господства над жизнью обреченного. Предельно ритуализированные, эти акции располагаются в области нормирования и императивного властвования; учредитель ное насилие, это искусственное порождение человеческой воли, наиболее демонстративно выражает эту склонность социума к проявлению своего господства, социум оформ ляет такое насилие в виде системы судебного разбиратель ства и системы наказаний — кар. С выделением суверен ной власти в отдельную от социума структуру от общества отделяется также и судебная власть как таковая, и незави симый суд (в определенных исторических ситуациях суд может являться также прерогативой верховной власти), принимающий на себя решение проблем, связанных с за меной мести и жертвоприношения: при поддержке испол нительной власти судебная власть формирует институты и процедуры, в которых и осуществляется учредительное насилие. Тем не менее судебная система своим принуди тельным и насильственным вмешательством освобождает людей от страшного долга мести: выступив сначала как чрезвычайная мера, она затем утрачивает эту свою чрез вычайность, стушевывается и исчезает из виду, при этом

1 См.: Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999. С. 72—73.

274 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

она функционирует тем лучше, чем менее осознается ее настоящая функция; вместе с тем она реорганизуется и действует в пространстве вокруг виновного и принципа виновности, т. е. как и прежде, — вокруг воздаяния, те перь возведенного в принцип абстрактной справедливо сти, уважать которую вменяется в обязанность.

Прежде открыто предназначенные для ослабления мести исправительные процедуры окутываются тайной по мере увеличения их эффективности; непонимание, всегда охранявшее институты жертвоприношения, смещается те перь на механизмы самого рационального правосудия и окутывает их пеленой таинственности. Судебная система, начиная с того момента, когда ее господство становится уже полным, старательно скрывает свою настоящую функцию, а именно то, что делает ее похожей на месть; в отличие от мести, где за жертву не мстят, потому что она «не та», в судебной системе насилие поражает именно «ту» самую жертву, и при этом с такой сокрушительной силой и авторитетом, что всякий ответ на это становится невозможным1.

В древней трагедии человек оказывался бессильным в своем противостоянии року и судьбе или воле божества, в Новое время он видел перед собой только огромную и не преодолимую мощь власти или государства, произвольно решающего его судьбу, и эта власть определяла его статус, его положение в социальной иерархии, само его право на существование. Собственно говоря, сам человек как субъ ект социума и отношений, развивающихся в нем, форми руется и создается этой суверенной властью: актом субъ

1 См.: Жирар Р. Указ. соч. С. 31.

5. Юрисдикция насилия

275

ективации выстраиваются все отношения господства под чинения и, что особенно важно для понимания истории исправительных учреждений, порождается сама идея субъективной вины. По М. Фуко, знаком вины и преступ ления, воплощением запрета и санкций на ритуал норма лизации становится индивидуализированное «тело» (фи зическое и «душевное»), которое обрамляется и формиру ется через дискурсивную матрицу правового субъекта. Субъекция есть буквально «делание» субъекта, принцип регуляции, согласно которому субъект формируется или производится; подобная субъекция является таким типом власти, который не только односторонне воздействует на данного индивидуума как форма господства, но также приводит в действие субъекты или формирует их. (Так, М. Фуко пытается показать, что исторически судебная власть, воздействуя на уже данные субъекты, субордини руя их, предшествует власти производящей, способности власти формировать субъекты1.)

Месть и жертвоприношение, которые в принципе мог ли быть обращены к лицу, не имеющему отношения к со вершенному преступлению, т. е. к «третьему лицу», и не связанные принципом причинно следственного детерми нирования, постепенно уступали свое место четко артику лированной связке «преступление—наказание», индиви дуализированной в своей основе, как и следующая за ее установлением система кар, персональных и личностных. По прежнему и здесь насилие следовало за насилием, од нако в самом институте наказания («общественной мес ти»), в отличие от «частной» мести с ее принципом «та

1 См.: Жирар Р. Указ. соч. С. 36—38.

276 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

лиона», уже не требовалось соблюдения эквивалентности и равномерности, на первый план наряду с неизбежной публичностью и демонстративностью выходила явная асимметричность, при которой наказание отнюдь не нуж далось в «количественном» соотношении с наказываемым деянием.

В этом сложном процессе трансформации происходи ло и формирование самого субъекта правоотношения, субъекция, создание преступника; согласно Писанию «за кон порождал преступление»: если противонасилие падало на самого носителя насилия, то оно тем самым становилось причастным его насилию, оно уже было неотличимым от него. Оно становилось местью, теряющей всякую меру, оно впадало именно в то, что как раз должно было его пре дотвращать; полагало насилию конец, нельзя было обой тись без насилия, но именно потому то насилие и оказыва лось нескончаемым. Чтобы успокоить возбужденные наси лием страсти, нужно было ответить на них актом, который бы одновременно и не был слишком похож на требуемую и ожидаемую противником месть, но и не слишком бы от нее отличался, такой акт должен был одновременно походить и на законное наказание, и на жертвоприношение, однако полностью не совпадая ни с тем, ни с другим. Он был по хож на законное наказание, поскольку речь шла о возме щении и воздаянии посредством насилия, он был похож на жертвоприношение, поскольку новая жертва не имела от ношения к совершенному преступлению — принцип вины здесь явно не соблюдался, — но подвергать насилию того, кто насилие уже совершил, означало риск заражения наси лием, поэтому то здесь и нарушалась та самая симметрия кар. В архаическом обществе, в отличие от современного,

5. Юрисдикция насилия

277

люди очень хорошо ощущали повторение тождественного и пытались положить ему конец при помощи иного; совре менные люди не боятся взаимности насилия, и именно на нем теперь строится любое законное наказание — сокру шительный характер правового вмешательства не позволя ет ему стать всего лишь первым шагом в порочном круге репрессий.

Наказание прежде всего демонстрирует явное, по давляющее превосходство, господство властного сувере на над подданным и подсудимым, и одновременно с этим оно выступает как неотвратимая кара за посягательство на его власть, поэтому всякое преступление является и воспринимается теперь как насилие «государственное». Трагизм, выраженный в неизбывности самой виновно сти, вины преступника, требующей обязательного очи щения через наказание и смерть, обусловлен неотврати мостью мощи карающей власти и неизбежностью кары. Власть воспринимает преступление как личное оскорбле ние и посягательство на свои прерогативы, поэтому вслед за преступлением, «унизившим» суверена, казнь в каче стве ответной меры суверена разворачивает на глазах у всех его непобедимую мощь, ее цель не столько восстано вить нарушенное равновесие, сколько «ввести в игру как ее кульминационный момент асимметрию между поддан ным, осмелившимся нарушить закон, и всемогущим госу дарем, демонстрирующим свою силу», она демонстриру ет не меру, а, напротив, отсутствие равновесия и умыш ленную чрезмерность.

«В литургии наказаний подчеркнуто утверждается власть и присущее ей превосходство, которое обязано не просто праву, но также и физической силе монарха, кото

278 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

рый обрушивается на тело противника и завладевает им»1. (Расширительное понимание «тела», используемое М. Фуко в этом анализе, критически воспринимается не которыми исследователями. Так, Дж. Батлер видит здесь излишнюю «юридизацию» физического; «по М. Фуко, подавление тела не только нуждается в том теле, которое оно стремится подавить, но идет дальше, расширяя подле жащую регуляции территорию телесного, формируя зоны контроля, надзора и подавления: тело, что предполагается данным в гегелевской модели, постоянно производится и пролиферируется в целях расширения области юридиче ской власти»2.)

«Физицизм» телесного наказания неизбежно порож дает и наиболее непосредственный аффект трагическо го — страдание. П. Рикёр в этой связи подчеркивал, что наказание прежде всего включает страдание, которое от носится к сфере чувств, к телесной сфере, и физическое зло, которое причиняется этим элементом наказания, при совокупляется к другому, моральному злу. Однако эта скорбь, болезненное и трагическое чувство, приходит не как случайность жизни, она вызвана волей, которая воз действует на другую волю, и этот второй элемент консти туирует наказание, делая акцент на его мучительности; боль, составляющая сердцевину наказания, есть не столь ко действительное ощущение боли, сколько идея боли, не удовольствия, неудобства, боль происходит от идеи боли, поэтому и наказание должно использовать не столько те

1 Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 73.

2 Цит. по: Рикёр П. Интерпретация мифа о наказании // Кон фликт интерпретации. М., 2002. С. 435. Также см.: Фуко М. Надзи рать и наказывать. С. 137.

5. Юрисдикция насилия

279

ло, сколько представление. (Э. Юнгер в трактате «О бо ли» также обращал внимание на изменившийся «социаль ный» характер боли: «...вместе с прогрессирующим опред мечиванием увеличивается степень, до какой возможно выносить боль. Кажется, будто человек обладает стремле нием создать пространство, в котором боль, причем в со вершенно ином смысле, чем еще недавно, может рассмат риваться как иллюзия»1.)

Аффект страдания связан с другим, не менее трагиче ским аффектом, — гнева: с одной стороны, гнев — это прерогатива власти, с другой — это мотивация для осуще ствления общественной мести, и поскольку гнев в принци пе «количественно» не ограничен, то его проявление га рантирует жестокую асимметричность предполагаемого наказания, и здесь уже не может идти речи о какой либо эквивалентности. Ведь сами эти эквиваленты (формально выраженные в соотнесенности гипотезы и санкции нормы) устанавливаются властью, когда она вообще считает необ ходимым для себя соразмерить наказание совершенному преступлению, облекая эту акцию в обрамление гумани тарной идеологии или ссылаясь на конкретные политиче ские цели; со временем страдание как основная цель нака зания заменяется идеями перевоспитания и лечения, той социальной терапией, которой в данный момент требуют задачи социализации и солидарности.

Если казнь (как и тюрьма) воплощала в себе истину социальной юрисдикции только применительно к разно родному и расколотому обществу, то «терапевтическое» перевоспитание лучше всего выражает требования одно

1 Юнгер Э. О боли // Рабочий, господство и гештальт. СПб., 2000. С. 519.

280 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

родно нормализованного общества, хотя и здесь принцип эквивалентности все еще остается в целости и сохранно сти, просто здесь один из двух элементов диады (ответст венность) начинает стремиться к нулю, а уже вслед за ним к нулю начинает спускаться и другой ее элемент (санк ция); в этой ситуации новые понятия среды, социального положения, бессознательности и т. п. выстраивают и но вую форму ответственности1.

Таким образом, социализация порождает, устанавли вает и использует метод господства, не стремящийся от крыто демонстрировать все приоритеты власти и тем са мым снижающий необходимость ее аффектации, — стра сти уходят в прошлое, и на первое место выдвигаются рациональный расчет и целесообразность, — метод, заме няющий карательную демонстративность мало заметными, но от этого не менее эффективными техниками дисципли нарного регулирования и манипулирования, проникающего в самые глубины сознания и подсознания подвластных, ци нично провозглашающий «гуманитарность» и «равенство», и от этого еще более эффективный и не терпящий никакой оппозиции и свободомыслия. Нормализуясь, т. е. распро страняя на всех унифицирующую логику эквивалентностей («все равны по отношению к норме»), окончательно социа лизированное общество исключает из себя любые неугод ные ему «антитела»; одновременно оно создает для них специальные институции и учреждения — тюрьмы, при юты, больницы, школы и фабрики, процветание которых начинается одновременно с появлением идеи о «правах человека». Социализация как раз и становится тем гран

1 См.: Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 301.

5. Юрисдикция насилия

281

диозным переходом от «символического обмена отлично стей к социальной логике эквивалентностей. Любой соци альный (или социалистический) идеал лишь дублирует собой этот процесс социализации, продолжению которого служит и либеральная мысль, добивающаяся отмены смертной казни»1.

Смертная казнь в этих условиях утрачивает свой чрез вычайный, трагически театральный характер, смерть ста новится банальным и статистическим явлением, техниче ским способом решения социальных и политических про блем, пронизывающий ее рационализм только усугубляет ситуацию: эквивалентное соотношение преступления и на казания в принципе не может быть рационально и матема тически просчитано, поскольку степень насилия не может быть заранее предопределена, а за попытками установле ния эквивалентности всегда скрывается бессознательное или сознательное желание власти нанести по преступле нию предельно жестокий и асимметричный по силе удар, смертную казнь можно отменить, но никак невозможно устранить эту диспропорцию. (Исключение смертной каз ни из арсенала карательных санкций исторически объяс нялось, кроме прочего, еще одним вполне политическим мотивом: публичная казнь как процедура содержала в себе серьезную опасность политического характера — люди, народ нигде не чувствовали себя более близкими к нака зуемым, чем участвуя в качестве зрителей в этих ритуалах, поскольку, подобно осужденным, они сами никогда так остро не ощущали для себя реальной угрозы «законного насилия», чинимого властью без порядка и без меры2.)

1 Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 299.

2 См.: Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 93.

282 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

Сторонники отмены смертной казни, может быть, ис кренне хотели бы отменить ее, однако при этом не отменяя самого принципа ответственности, но, как считал Ж. Бод рийяр, это бесполезные усилия, поскольку «сама по себе ответственность уже давно умерла», как индивидуальный пережиток эпохи Просвещения она была ликвидирована самой социальной системой по мере того, как та станови лась все более рациональной; «капитализму, основанному на личной заслуге, инициативе, индивидуальном предпри нимательстве и конкуренции, поначалу нужен был сам идеал ответственности, а значит, как следствие, и его ре прессивный эквивалент, — современной же системе власт вования, основанной на бюрократическом программирова нии и плане, требуются механические, абстрактные и уже безответственные исполнители, а следовательно, в ней ис чезает сама собой и вся ценностная система ответственно сти. Вслед за этим рушится и система правосудия, таким образом, анонимный индивид, во всем лишаемый ответст венности, своими спонтанными действиями каждый раз дает лишь повод для рационально механического действия бюрократических структур»1.

Идеология Просвещения под лозунгом «гуманности» обосновывала пресловутый принцип эквивалентности, не замечая при этом, что тем самым она лишь усиливает дей ствие другого принципа, пришедшего из более отдаленной эпохи, — принципа «объективного вменения»: совершив ший преступление должен быть наказан независимо от мотивов, которые его побуждали к этому, — есть преступ ление, должно быть наказание, — на совершившем пре

1 Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 300—301.

5. Юрисдикция насилия

283

ступление лежало «пятно», печать, знак, смыть который могла только кара, неизбежная, но соразмерная. Преступ ление (в религиозном толковании — грех) может быть искуплено, устранено, его следы очищены соответствую щим образом, сама же эта запятнанность уже есть явное посягательство на установленный порядок, поэтому и оп ределяется она через ряд запретов; очищение тогда высту пает как акция, поступок, нацеленный на устранение «пятна», а наказание есть только момент из всего меха низма устранения — такой аспект наказания называют «искуплением», и именно он несет в себе наиболее рацио нализированные черты. По мере того как прогрессировала сама эта рациональность, другая рациональность, «рацио нальность разумения», пыталась привести в эквивалент ное соответствие наказание и преступление, достичь этого казалось возможным лишь при условии наличия «внут ренней идентичности во внешнем существовании, пони маемом как равенство». И вот тут то теория наказания сталкивалась с неустранимой апорией: непризнание пре ступления означало нарушение права, а непризнание на казания влекло за собой сокрытие нарушения права. Ра зумеется, данная идеология стремилась создать ситуацию, в которой социальная защита одерживала бы верх над мстительностью, устрашение — над наказанием, уг роза — над исполнением, а исправление — над подавле нием, но если вовсе исключать у субъекта правонаруше ния даже само намерение избегать нарушения права, то тогда упраздняется и сама идея нарушения и исчезает субъективная сторона преступления1.

1 См.: Рикёр П. Указ. соч. С. 437—439.

284 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

Просвещенческая идеология попыталась разобраться с этими противоречиями, лежащими в самой глубине отно шений между принципом виновности и принципом эквива лентности, для чего она использовала наиболее близкий ей по духу конвенциальный подход; вся уголовно судебная реформа XVIII в. на уровне своих принципов довольно легко вписывалась в общую «теорию договора»: гражда нину предлагается принять раз и навсегда вместе с закона ми общества также тот закон, в соответствии с которым он сам может быть наказан, тогда преступник с юридической точки зрения оказывается существом весьма парадоксаль ным: он нарушил договор и потому является врагом всего общества, но при этом он сам как бы участвует в приме няемом к нему наказании как субъект, некогда участвовав ший в создании закона, основанного на «общественном договоре». Здесь право наказывать из субъективной мес ти суверена превращается в акт по защите общества, одна ко такая защита при этом все же сохраняет все те же чер ты избыточности и асимметрии, которые теперь проявля ются уже не в демонстрировании особой жестокости наказания и даже не в его неотвратимости, а в том объеме господства, регламентирующего и дисциплинирующего су ществование и смерть индивида, которое осуществляет власть: карательное правосудие уступает место технике манипулирования и контроля, а публичность наказания сменяется невидимым проникновением господства в души подвластных.

Указывая на неизбежность такой эволюции каратель ной системы, М. Фуко замечал, что в системе дисципли нарной власти карательному правосудию в качестве точки приложения, «полезного объекта» предлагается уже не са

5. Юрисдикция насилия

285

мо тело преступника, символически противостоящее телу короля суверена, и даже не правовой субъект идеального «общественного договора», а некий безликий, анонимный дисциплинарный индивид. «Предел французского уголов ного правосудия при монархическом режиме — бесконеч ное расчленение тела цареубийцы, проявление сильнейшей власти над телом преступления... Идеальная точка ны нешнего уголовного правосудия — бесконечная дисципли на... Публичная казнь логически завершает судебную про цедуру, которую вела инквизиция. Установление «надзо ра» за индивидами является естественным продолжением правосудия, пропитанного дисциплинарными методами и экзаменационными процедурами»1.

И все же при всем своем стремлении к рационализа ции всякая бюрократизация не может устранить глубоко засевшую иррациональную мотивацию и непредсказуемые последствия спонтанных действий, и «технизация» право судия точно так же не исключает воздействия на принятие решений непредсказуемых и неожиданных мотивов явно иррационального характера, за рационально оформленны ми и идеологически выдержанными техниками дисципли нарного властвования по прежнему проглядывает ирра циональный аффект мстительности — любое сопротивле ние должно быть подавлено самым жестоким образом. Да и сама современная система наказания кажется более ра циональной лишь потому, что более соответствует этому архаическому принципу мести: вместо того чтобы всеми силами мешать мести, ослаблять ее, обходить или откло нять на второстепенную цель, подобно религиозным про

1 Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 131, 333—334.

286 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

цедурам, судебная система ее только рационализирует, ус пешно кроит и ограничивает месть по собственному жела нию, превращая ее прежде всего в эффективную технику исцеления, и только во вторую очередь занимаясь уже профилактикой насилия.

Такая рационализированная месть отнюдь не предпо лагает установления более глубокой связи с обществом, напротив, она основана как раз на суверенной самостоя тельности самой судебной власти, однако эта последняя может существовать только в сочетании с по настоящему сильной политической властью, как и всякое техническое достижение, судебная власть является обоюдоострым ору жием — как освобождения, так и подавления, — однако «мрак, окутывающий судебную систему» есть не что иное, как все та же непреходящая, вечно содержащаяся в зако не, но так и недоступная индивиду трансцендентность свя щенного, законного и легального насилия, действующего и поглощающего личность вполне обоснованно и законно и являющегося результатом совместного социального «учре дительства», в отличие от спонтанного и имманентного на силия, столь греховного и незаконного1.

* * *

Элемент сакрального, по видимому, принципиально неустраним из системы правосудия, он ощущается даже тогда, когда принимает в ее недрах ритуальные формы процедур или обезличенную форму закона. К преступле нию и наказанию человек по прежнему относится с неким священным трепетом, видя в них проявление метафизиче

1 См.: Жирар Р. Указ. соч. С. 32—33.

5. Юрисдикция насилия

287

ского и неизбывного трагизма, который преследует его на всем жизненном пути, ведь с ними связана и его смерть, тот самый порог, за которым уже господствует неизвест ность. Совершив незаконные поступки по эту сторону по рога и избежав воздаяния за них, он получит свою кару по другую сторону порога: трагическое не меняет своей сути, и сакральное в нем по прежнему играет первенствующую роль.

Преступление и наказание — теневые стороны са крального, и поэтому собственно религиозный момент в них неустраним, преступление ассоциировано с грехом, и наказание — с божественной карой; грех, только смутно ощущаемый в античной трагедии, демонстрирует в рели гиозно окрашенном правосознании всю свою мощь. Ли шенный юридического содержания грех означает не пер воначальное нарушение права, закона, а онтологическое отделение, отсоединение, в опыте «отделения» юридиче ский аспект является только вторичным, производным, первичная же символика «божьего гнева» имеет трагиче ский аспект, который уже изначально возникает как несо вместимый с «лирическим акцентом, своей ночной сторо ной», он тяготеет к ужасу и примыкает к логике наказа ния. Однако эта символика коренным образом отличается от этой логики своим теофаническим характером, «в отли чие от анонимного закона о наказании, от безличного тре бования водворения порядка, символ «гнев Божий» ставит человека перед лицом живого Бога, что помещает этот символ в один ряд с... поэтикой воли».

Трагичность гнева имеет свои, как дневную, так и ноч ную, стороны; трагизм и лиризм устремляют человека к этической стороне таких понятий, как «закон», «религиоз

288 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

ная заповедь», «преступление», «наказание» (следует от метить, что множество представлений, не связанных со сферой религиозного, таких как дар, выкуп, договор, нака зание и проч., являющихся основой современной морали и права, были связаны с проблемой жертвоприношения1), а гиперюридический смысл греха приводит его к выводу о том, что грех является «юридическим» отношением одной воли к другой, — и это весьма значимая ситуация, в кото рой даже само наказание за грех также является грехом как таковым, т. е. «отделением» (П. Рикёр предлагает в этой связи деюридизировать само понятие греха и деса крализовать его как юридический феномен). Прегрешение

инаказание действуют солидарно в смысле причинения общего ущерба «сообществу творения»: для апостола Павла наказание составляло часть целостного устроения, которое он называл nomos, т. е. закон, имеющий свою внутреннюю логику; закон связан с притязанием, носящим имя нарушения, включающего в себя осуждение и смерть,

итолько явление правды Божией отодвинуло «ветхий за кон» на задний план2. Религиозное, из которого когда то родилось само понятие закона, сохраняет непоколебимую значимость на всем протяжении истории отношений чело века с законом, «человек юридический», нагруженный первородным грехом, от которого его уже не может изба вить жертвоприношение, трагизм своего существования особенно остро ощущает перед лицом неотвратимой кары, которая находится внутри него самого.

Ощущение греха включает и страх наказания, и сми рение перед законным возмездием, и на этом строятся все

1 См.: Мосс М. Указ. соч. С. 104.

2 См.: Рикёр П. Указ. соч. С. 453—454, 460.

5. Юрисдикция насилия

289

современные исправительные системы, никогда не способ ные и не готовые из таинственной спутанности своего функционирования доходчиво объяснить человеку, почему именно они, эти самые процедуры и системы, имеют право самолично решать его судьбу и обрекать его на смерть.

Гл а в а 6. СИМВОЛИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ

ИГОСПОДСТВО СИМВОЛОВ

Во вводной статье к сборнику эссе, названному «Человек и его символы», Карл Густав Юнг заметил: то, что мы на зываем символами, — это термины, имена или изображе ния, которые могут быть известны нам в повседневной жизни, но обладают специфическими дополнительными значениями к своему обычному смыслу, а это уже подра зумевает нечто смутное, неизвестное или скрытое от нас. Слово и изображение тогда символичны, когда они подра зумевают нечто большее, чем только их очевидное и непо средственное значение. Когда мы исследуем символ, он ведет нас в области, явно лежащие за пределами здравого смысла, но поскольку за пределами человеческого понима ния существует также бесчисленное множество различных вещей, мы поэтому постоянно пользуемся такой символи ческой терминологией, чтобы представить понятия, кото рые мы не можем иным образом определить или даже пол ностью понять1.

Во всех случаях человек сам творит свои символы и, что самое удивительное, сам же и подчиняется им; в этом искусственном мире он ведет столь же искусственный об раз жизни, ориентируясь при этом на ценности, им же са мим созданные, но воспринимаемые как объективно дан ные и подчас даже трансцендентные. Символы и симво

1 См.: Юнг К. Г. Подход к бессознательному // Человек и его символы. СПб., 1996. С. 16—18.

Глава 6. Символическая власть и господство символов

291

лическое мышление пронизывают всю ткань социального бытия человека, проистекая из самых глубин его сознания и бессознательного, но сам человек в состоянии проник нуть в значение символов лишь постольку и в той степени, в которой он на это способен: символы могут раскрывать ся в познающем их субъекте лишь до определенной до ступной ему степени фиксации и осознания им скрытого означаемого, до выявления вполне конкретной и опреде ленной формы воспринимаемого им символического выра жения, в потенции скрывая в себе бесчисленное число всех своих последующих модификаций. При чрезмерно объективированном подходе к прочтению символа он уг рожает превратиться в некий пустой «технический» знак, и, что характерно, вся пронизанная оптимизмом рациона лизация символических значений в этом случае не только не помогает делу дешифровки скрывающегося символиче ского означаемого, но, напротив, только ведет к замыка нию и профанированию проглядывающего сквозь мер цающее облако значения, искомого и глубинного существа символа.

П. Рикёр отметил сразу три постоянно наблюдаемых качества символа, которые существенным образом отлича ют его от той неизменной научности и ясности, которые свойственны методике рефлексирующего сознания, — это его вечная непроницаемость, в общем то случайное поло жение в культуре и непредсказуемая зависимость от про блематичной дешифровки. Но для символа характерно также и то, что он никогда не бывает как волюнтарно про извольным, так и абстрактно пустым созданием; Рикёр ссылается здесь на пример, некогда приведенный Мирче Элиаде: так, сила космического символизма коренится в